Каждый раз, когда мне поручали работу, по счету, скажем, 20-ю или 30-ю, все равно я стоял перед ней, как перед новой, начинал все сначала, из страшно далекого, на глаза наезжала повязка, как в жмурках, — трудно угадать: где появится Жар-птица Ивана-царевича. Ты целиком принадлежишь самому себе, своему состоянию, своей природе — и только в ней одной видишь опору живых дел.

 

В моей жизни первое и самое лучшее мое творение — павильон «Махорка». Он явился первым вестником пробуждения архитектуры на Первой Всесоюзной сельскохозяйственной выставке 1923 года в Москве. Меня, как в лодке, вынесло течением в неведомое царство еще неизведанных красот.

 

Первое:  объемы   сдвинулись  с  опор.

Второе: у открытой наружной лестницы ступени-консоли.

Третье: односкатная стремительность кровель.

Четвертое: прозрачность углового остекления.

 

Объемы вздыбились, и ничтожной величины павильон возвеличил архитектуру новым языком — языком экспрессии.

 

Я никогда не мог проектировать такое, что наводило бы скуку. А неинтересным и скучным мне казалось все то, что напоминало виденное.

 

Поэтому неожиданное появление в 1927 году здания клуба им. Русакова вызвало смятение, неприязнь и даже злобу. Рискованный, но реальный вынос четырехметровых консолей, никем еще нигде не применявшихся....

 

Почему мои работы возбуждают столь сильное любопытство, граничащее с тревогой? Какая причина заставляет резко выделяться этим работам среди массовых? Почему возникает неприязнь, а вместе с тем и страх перед явным своеобразием этих работ? И почему, наконец, в момент ознакомления с ними забывается все выше перечисленное и сердце наполняется чувством освеженности воздуха, что бывает после грозы? [...]

 

В 1922 году Моссовет и Московское архитектурное общество объявили всесоюзный открытый конкурс проектов показательного жилья для рабочих Москвы. Для меня этот конкурс был первым выходом артиста на сцену. И при вскрытии конверта к проекту под девизом «Атом» я не узнал своего имени, произнесенного первый раз при мне публично.

 

«Автор проекта решил своеобразно распланировку здания, задался мыслью устроить отдельные семейные квартиры и решил это задание удачно: каждая квартира имеет отдельный ход и свой садик. Для холостых спроектированы отдельные корпуса, соединенные подвесной галереей с рестораном и клубом. Как общая комната, так и детская разработаны удачно, если не считать сложной формы коридора — ломаной линии. Это, впрочем, может быть легко устранено. Есть формальные нарушения требований конкурса: застроен парк и фруктовый сад; фасады здания имеют слишком скучные и однообразные формы. Проект оригинален и заслуживает особого внимания» *.

 

 

Надвигался перелом мировой политики. Страна Советов получала признание де-юре. Позже других государств признала нас Франция и не устояла перед соблазном пококетничать в сфере искусств и открыть в 1925 году первую после первой мировой войны выставку декоративных искусств и индустрии в Париже.

 

Советское правительство приняло предложение участвовать в выставке. Требовалось построить свой национальный павильон — первый в истории Советского государства. Нам, архитекторам, честь — быть впереди. Что могло быть в государствах мира в сравнении с нами?

 

На конкурс были вызваны АСНОВА, ОСА, ВОПРА, студенты АСИ, старшая гвардия была мобилизована и лидеры всех направлений. В результате закрытого конкурса, к участию в котором были приглашены лучшие архитектурные силы, «Комитетом принят проект павильона СССР, принадлежащий архитектору Мельникову. Легкий по своей конструкции, павильон этот отражает идею СССР как рабоче-крестьянского государства и Союза отдельных национальных республик. Архитектор Мельников выезжает в Париж» (газета «Известия») *.

 

 

На дискуссиях мне часто приходилось слышать (и в особенности от Моисея Яковлевича Гинзбурга) о том, что ему непонятно, по какому пути я иду. Мои победы на конкурсе обязаны именно этому моему беспутству. Я никогда не думал об этом и не хотел чем-либо теснить себя, мозгом и анализом заменять могучую стихию художника — в безбрежном море кликать золотую рыбку.

 

«Построенный из легких материалов — дерева и стекла — павильон СССР своими наклонными лестницами, своей ребристой крышей представляет тип современных конструкций, оптимально отвечающий своей функции. Павильон Мельникова — это обнаженная конструкция, поставленная в пространстве и обеспечивающая максимум обозрения. Это — дом из стекла, себестоимость которого безусловно ниже всех других, является ценным уроком для всех архитекторов, ибо Мельников утверждает себя не только как конструктор, но как художник. Он освобождает понятие объема от понятия сплошной массы. Он выражает третье измерение. Он создает ощущение пространства самим направлением архитектурных линий. Этот архитектор призван сыграть большую роль в его стране, охваченной пафосом героической деятельности».

 

Это написал известный французский критик по архитектуре Вольдемар Жорж. Напечатано в журнале «Л'амур де л'ар», № 3, Париж, 1925 год.

 

28 апреля 1925 года в 3 часа дня состоялось открытие Парижской Международной выставки.

 

Постройка закончена. В погожий день стоял я около и, прощаясь, смотрел на свой павильон. Подумал: «Хорошо, что русский тебя построил» *.

 

 

Не заметил, как встала у ног моих светло-серая машина. Элегантный, с седеющими бакенбардами господин почтительным жестом предложил место. Спокойно и уверенно управляя, он молниеносно доставил меня в свое ателье. Я, кроме русского языка, не знал других. Но ласковый взгляд красивых глаз обоюдной симпатией соединил нас без слов. Меня похитил, в удовольствие своих сотрудников, выдающийся архитектор Франции — Огюст Перре.

 

Москва начала постройку огромного манежа для английских автобусов «Лейланд». Я предложил остановить строительство и изменить сооружение. Это был не каприз и не самодурство, а дерзновенное желание прекратить трату миллионов на уродов. Перед нами высился бастион из утвержденных к постройке чертежей и сурового упрямства властей автотранспорта. Но более властным оказалось желание пришедшего с улицы архитектора *.

 

 

Не медля, я выехал ночью на Ордынку и увидел: заграничных щеголей дергали передним и задним ходом, с бранью пятили, укладывая на ночлег. Жаль стало истраченных слитков золота. В грезах «Лейланд» рисуется мне породистым конем: сам ставит себя на свое место. А машина? Если изъять из движения острые углы — получится прямоточная система.

 

Рожденная искусством идея проникла в сердца своих врагов. И после произведенных 16 мая 1926 года опытов со мной был подписан договор на постройку манежа неведомой Москве косоугольной формы на прямоугольном участке Бахметьевской (ныне Образцова) улицы, с длинного порога которой взвился мой золотой сезон.

 

Вслед за Бахметьевским гаражом МКХ поручает мне строительство гаража грузовых машин — также прямоточной системы.

 

Я поразил своих заказчиков небывалым  легкомыслием  автора — противоречить самому себе, не считаясь со своим собственным изобретением.

 

Измена произошла вследствие характера отведенной под строительство территории — трапециевидная форма гаража на Бахметьевской сменилась здесь красиво изогнутой кривой, наполнившей до отказа треугольник земельного участка. [...]

 

Мы должны, прежде чем начать что-либо строить, найти сначала в себе самих такие глаза-очи, которые увидели бы будущее, хотя бы на ближайшее десятилетие. Наша прямая обязанность — быть первыми в ответе перед триумфом техники и не ошибиться на миллиарды, что будет чудовищно преступно. Построить вновь город — легче и строителям и государственному бюджету. Но город с тысячелетней исторической его жизнью, да еще такой город, как Москва — столица нашей Руси, полная сказочных загадок ее культурных ценностей... Если мы будем продолжать строить в Москве архитектуру типа Сити, мы не увеличим сокровищницу искусства, но скомпрометируем себя перед поколениями, а главное, снизим имеющуюся еще сегодня веру в наши силы, в новаторские дерзания.

 

За последние годы на строительство расходуются у нас уже не десятки тысяч, как это было в наше, то, время, а десятки миллионов. И нужно прямо сказать, что все огромное строительство ведется в диспропорции между миллионными затратами и получением драгоценных черт, самобытных форм архитектуры — той архитектуры, которая соответствовала бы нашей талантливой нации.

 

С 1917 года прожито полвека — дата знаменательная, достойная юбилея. 50 лет исполнилось еще нигде и никогда не виданному на земле государству. Опередив другие нации, русские рассекли броню Космоса. Открылся полет к звездам.

 

Строительный мир наполнился обилием огромного количества лихо выполненных инженерных проблем. И вся эта масса железобетонных, подвесных, сквозных и других чудес ожиревшего комфорта расплескалась в блестящей синтетике от Москвы, Парижа, Нью-Йорка и дальше, до Токио — кругосветное наводнение механических красот. И мы, чтобы не отставать от других, ради моды, готовы простить ей ее озорство, нанести Москве изъян, равный стихийному бедствию.

 

Современные зодчие всего мира изнежены легкостью побед на архитектурном фронте, потому что с ума сошедшая техника, ее новейшие приемы строительства, пока их новизна не сменится новой новизной, принимается ими за архитектуру. И авторы с великим достоинством заменяют себя — архитектора — инженером. Архитектура, едва очистившись от минувшей эклектики, пала в объятия своей расчетливой сестры — инженерии, увязла в блеске собственной новизны.