Вступая в новый период моей жизни, который — в противовес ожиданиям нормальной жизни после семидесяти лет — мне кажется таким же беспокойным и опасным, как и предшествовавший, я понимал, что я — фигура, покрытая определениями и ярлыками, может быть, до полнейшей неузнаваемости. Такими терминами, как «стиль Баухауза», «интернациональный стиль», «функциональный стиль», удалось почти полностью скрыть заключенное во всем этом человеческое ядро, и я рад поэтому внести несколько трещин в эти стены, воздвигнутые вокруг меня некомпетентными

людьми.

 

Когда, будучи совсем молодым, я удостоился впервые общественного внимания, мне было досадно видеть свою мать расстроенной из-за того, что мое имя начало появляться в газетах.

 

Теперь я вполне понимаю ее опасения, ибо узнал, что в наш век быстрой печати формализованная известность пристает к человеку, как наклейка к бутылке. С тех пор я часто ощущаю потребность разбить этот крепнущий нарост, с тем чтобы за наклейками и определениями можно было вновь увидеть человека.

 

Мне сказали, что в городке госпиталя Майкл Рид, где я в течение последних восьми лет был консультантом, собираются посадить дерево, которое будет носить мое имя. Я бы хотел, чтобы на этом дереве могли сидеть птицы различных оперений и форм и при этом переносить друг друга. Я не хочу ограничивать их породами с квадратными хвостами или обтекаемыми контурами, интернациональными чертами или одеянием Баухауза. Короче, я хотел бы, чтобы это было гостеприимное дерево, с которого звучали бы самые разные песни — кроме фальшивых звуков.

 

Когда я был маленьким, кто-то спросил меня, какой мой любимый цвет. И еще много лет спустя наша семья подшучивала надо мной за произнесенный после некоторого колебания ответ: «Bunt ist meine Lieblingsfarbe», что значило: «Мой любимый цвет спектр». Мою жизнь характеризует неистовое желание охватить любой ее важный аспект, а не исключать часть из них ради слишком узкой и догматической позиции. Именно поэтому я с таким отвращением наблюдал непонятную борьбу слов, развернувшуюся вокруг представителей различных школ современного формообразования. Эти эстетские битвы обычно начинаются не архитекторами, а теми добродетельными или злонамеренными, одержимыми критиками, которые, пытаясь утвердить свои собственные эстетические или политические теории, устанавливают неразбериху с работами художников, утверждая или отвергая те или иные из их положений, не учитывая их контекст и основу, из которых они возникают. Я обнаружил, что слова и особенно теории, не проверенные опытом, могут привести к еще большим бедам, чем дела. Когда в 1937 г. я приехал в США, меня привела в восхищение привычка американцев неуклонно проверять на практике любую новую идею вместо долгого обсуждения каждого нового ростка в предварительных дебатах — дурная привычка, разрушающая столь многие начинания в Европе. Это выдающееся качество нельзя приносить в жертву пристрастным теориям и бесплодным словопрениям в момент, когда нам необходимо собрать все силы и способности для того, чтобы противопоставить творческий импульс в качестве действенного и эффективного противоядия мертвящему влиянию механизации и сверхбюрократизации, угрожающих нашему обществу.

 

Конечно, позиция нейтральности, которую вынужден был занять ищущий ум, сойдя побитым с поля, подвергает его атакам со всех сторон. В свое время я был обвинен нацистами как «красный», а некоторыми американцами — как «иностранец», чуждый демократическому образу жизни. Все эти ярлыки, приложенные к одному человеку, свидетельствуют о той смуте, которую в наше время вызывает личность, настаивающая лишь на одном — на собственном убеждении. Сегодня я озираюсь на эти преходящие бури моей жизни с хладнокровием, которое дается опытом. Я знаю, что сильные течения времени могли бы не раз разбить о скалы мою лодку, если бы я не доверял собственному компасу.

 

Но от чего я не хочу стоять в стороне, так это от грозящей всем нам опасности утерять контроль над машинерией прогресса, создавшей нашу эпоху и начинающей деспотически управлять нашими жизнями. Я хочу сказать, что превратное использование техники создает духовно плоское массовое сознание, нивелирующее индивидуальные различия и независимость мысли и дела. В конце концов именно разнообразие является живительным источником подлинной демократии. Однако такие факторы голой целесообразности, как не считающийся ни с чем механизм торговли, организованная упрощенность и «делание денег» как самоцель, подорвали способность человека находить и понимать глубинные возможности жизни.

 

Демократия покоится на исконной игре двух контрастирующих проявлений жизни. С одной стороны, она нуждается в различии точек зрения, проистекающих из интенсивной, индивидуальной деятельности, с другой — в некоем общем знаменателе форм выражения, возникающем из совместного опыта следующих друг за другом поколений и постепенно устраняющем голую самостоятельность в пользу существенного и типического. Несмотря на кажущуюся непримиримость этих двух тенденций, я верю, что их слияние может и должно быть достигнуто,— в противном случае нам уготована судьба роботов.

 

Один из судей Верховного суда Соединенных Штатов как-то обсуждал сущность демократической процедуры, и мне было очень интересно услышать, что он определяет ее как «исключительное право соотносительности». Свое мнение он основывал не на принципах добра и зла, а стремился рассматривать каждый случай в его особых обстоятельствах и их соотносительной пропорциональности. Он чувствовал, что важна именно наличная действительность социальной структуры, и то, что может сегодня принести вред, завтра окажется без таких последствий, и наоборот. Развить это ощущение баланса и чувство уравновешивающей противоположности — вот чего мы все должны достигнуть в нашей собственной жизни. К примеру, когда мы обвиняем технику и науку в искажении представлений о красоте и «добротной жизни», неплохо было бы прибавить, что не ошеломляющее изобилие массовой технической продукции само по себе диктует ход событий, но инертность или бдительность нашего ума, который либо дает направление этому развитию, либо пренебрегает этим. В частности, наше поколение повинно в массовом производстве ужасов жилого строительства: все делалось на кустарной основе и своим безжизненным единообразием может легко конкурировать с теми превратно сконструированными блочными системами, которые просто увеличивают дом вместо изменения его составных частей. Не инструмент нужно обвинять, а наш ум. Искусство точного знания меры, когда наши личные побуждения должны быть сдержаны или поощрены, а привычные нам желания воплощены в жизнь или, напротив, ограничены, дано немногим мудрецам, и мы в них отчаянно нуждаемся. Ни одному поколению не пришлось вплотную столкнуться с такой широкой панорамой конфликтных тенденций, и наша тяга к чрезмерной специализации не помогает нам справиться с ними. Создаваемая нами архитектура неизбежно обнаружит степень уважения, с которым мы сумели отнестись к развивающейся социальной структуре, частью которой мы являемся, не отрицая ценности и нашего личного вклада. Я хочу отделить себя по крайней мере от одного ложного ярлыка, которым я был награжден вместе с другими. Не существует такого понятия — «интернациональный стиль», если только не иметь в виду некоторые всеобщие технические достижения нашего времени, принадлежащие интеллектуальному богатству каждой цивилизованной нации, или если не иметь в виду те тщедушные образы, которые я называю «прикладной археологией» и которые можно обнаружить среди общественных зданий повсюду — от Москвы до Мадрида и Вашингтона. Стальные или бетонные корпуса, ленточные окна, современные общественные удобства — это, так сказать, лишь сырье, с помощью которого могут быть созданы разные части архитектурных сооружений. Строительные достижения готической эпохи — арки, своды, контрфорсы, остроконечные башни — стали общим интернациональным достижением. И все же какое громадное разнообразие региональной архитектурной выразительности дало это в разных странах!

 

Что касается моей практики, то, когда я строил свой первый дом в США — собственный дом, я задался целью вобрать в свою концепцию те особенности архитектурной традиции Новой Англии, которые я находил живыми и действенными. Слияние регионального духа с современным композиционным методом создало дом, который я никогда не смог бы построить в Европе с ее абсолютно другими климатическими, психологическими и техническими условиями.

 

Я не пытался рассматривать проблему так же, как некогда ее видели зодчие этого края, когда, имея лучшие технические средства, они создавали ненавязчивые, четкие здания, противостоящие капризам климата и выражающие общественные отношения их обитателей.

 

Мы должны видеть нашу сегодняшнюю обязанность в определении тех черт нашей обширной индустриальной цивилизации, которые представляют собой лучшие и наиболее устойчивые ценности и должны, следовательно, культивироваться, чтобы составить основу новой традиции. Подлинное понимание культурных ценностей может, конечно, развиться лишь на путях последовательно совершенствуемого образования. Одна из важнейших задач, выпадающих на долю архитекторов на поприще культурного образования, состоит в выделении и уточнении новых ценностей и отделении их от преходящих увлечений процесса массового производства, которому еще предстоит открыть ту истину, что сменяемость как таковая    не    обязательно приносит улучшение. Среди этой гигантской производительности и почти неограниченного ассортимента   товаров всех видов мы должны помнить, что стандарты культуры являются результатом процесса отбора, извлекающего существенное и типическое. Это добровольное ограничение отнюдь не создает плоского единообразия, но предоставляет возможность каждому внести свой индивидуальный оттенок в общую тему, способствуя этим новому восстановлению той модели жизненного синтеза, от которого мы отреклись с наступлением машинного века. Обе эти противоположности — индивидуальное разнообразие и общий знаменатель для всех — снова придут тогда к взаимному примирению.